| ЛЁТЧИК (Часть 1) |
| К СЛЕДУЮЩЕЙ ЧАСТИ |
|
L''Aviateur ("Лётчик", или по-старинному, "Авиатор") - первый рассказ Антуана де Сент-Экзюпери, опубликованный в 1926 году журналом "Серебряный корабль". Незаслуженно забытый, он стал доступен русскому читателю только через 77 лет, благодаря нескольким энтузиастам, журналу и сайту "Новый Акрополь", при моём непосредственном участии.
Мощные колеса вот-вот раздавят тормозные колодки. Ветер от винта прижимает траву, которая будто струится далеко позади самолета. Всего одним движением руки летчик может вызвать ураган или усмирить его. Гул мотора разрастается повторяющимися волнами, пока не превращается в густую, почти твердую среду, со всех сторон обжимающую фюзеляж. И вот приходит чувство, которого мгновение назад было недостаточно, — летчик думает: «Теперь хорошо». Тыльной стороной ладони касается стенок кабины: вибрации нет. Все его существо наслаждается этой сгущенной энергией. Он наклоняется вбок: «Прощайте, друзья...» Рассвет делает их тени огромными. Но летчик, перед прыжком в три тысячи километров, уже далеко от них... Он смотрит на черный против света капот, гаубицей торчащий в небо. За винтом дрожит газовый пейзаж. Двигатель сбрасывает обороты. Рукопожатия, как отданные якоря. Наступает странная тишина. Он застегивает ремень и лямки парашюта, движениями плеч и груди подгоняет по себе кабину. Это и есть вылет: с этого момента он принадлежит другому миру. Последний взгляд на приборную доску — узкий, но выразительный горизонт циферблатов, — тщательная установка альтиметра на ноль, последний взгляд на широкие, короткие крылья, кивок головой: «Нормально...», и вот — он свободен. Медленно вырулив против ветра, он дает полный газ. Мотор словно взрывается, начиненный порохом, и самолет, подхваченный винтом, бросается вперед. Упругий воздух смягчает первые скачки, и летчик, определяя скорость по реакциям рычагов, проникает в них, чувствует, что как будто растет. Земля вытягивается, бежит под колесами лентою транспортера. И когда воздух, который был сначала неосязаемым, потом текучим, кажется уже достаточно твердым, он опирается на него и взлетает. Ангары вдоль полосы, деревья, затем холмы, освобождают горизонт и исчезают. С высоты двести метров еще видно игрушечную ферму с торчащими вокруг деревцами, нарисованные домики, густые леса, похожие на мех. Потом земля оголяется. Сейчас атмосфера словно состоит из коротких, жестких волн, бьющих в крылья самолета. Натыкаясь на них, он подпрыгивает, весь дрожит, но летчик своею рукой удерживает его равновесие. На высоте три тысячи самолет достигает спокойной зоны. Солнце застряло между стойками. Земля, такая далекая, застывает в неподвижности. Летчик регулирует смесь, направляет нос на Париж и вычисляет поправку. Потом отдается оцепенению, которое длится десять часов, когда двигается он только во времени. *** Неподвижные волны раскрывают на море свой огромный веер. Наконец солнце обгоняет крайнюю стойку. Вдруг летчик почувствовал словно физическое недомогание. Он смотрит на тахометр — стрелка колеблется. Он смотрит: море. Хриплый всхлип мотора буравит его сознание, как синкопа. Инстинктивно двигает рукоятку газа. Это была ерунда... капелька воды. Он аккуратно выводит мотор на прежнюю ноту, которая его так радовала. Если б не холодный пот, не поверил бы, что испугался. Он потихоньку опять находит удобный наклон спины, точную точку опоры для локтя... Теперь солнце нависает прямо над головой. Усталость не страшна, если не делать ни одного движения, если не нарушать оцепенения конечностей, которое для них является защитой, если достаточно только чуть-чуть нажимать на ручки управления. Давление масла падает, потом растет — что же происходит там, внутри? Мотор вибрирует. Сволочь. Солнце теперь слева, уже красное. Звук мотора металлический. Нет, это не шатун. Распределитель? Гайка рукоятки газа ослабла. Надо все время придерживать ее рукой, какое неудобство! Наверное, это все же шатун. Так — по отдышке, по качающимся зубам, по седым волосам замечают, что все тело разом постарело. Только бы он продержался до земли... *** Земля так успокаивает — своими четко очерченными полями, геометрией лесов и деревень. Пилот направляется к ней, чтобы лучше насладиться этим. Сверху земля казалась голой и мертвой, но вот самолет снижается, и она одевается. Ее опять укрывают леса, долины и холмы зыбью отпечатываются на ней: она дышит. Он пролетает над горой — это грудь лежащего великана, и она вздымается, почти задевая самолет. Маленький сад, на который он направил нос, разрастается, обретая человеческое измерение. «Мой мотор извергает гром!» — а шумы, которые он слышал? Он в это уже не верит. Так близко от земли — здесь жизнь. Он огибает складки равнины, входит в них, как в прокатный стан, натягивает на себя и отбрасывает назад поля, дразнит тополя, стремительно ускользая от них, а иногда плавно, как борец, отодвигает от себя землю и переводит дыхание. Теперь он мчится к аэродрому вровень со стеклами заводов — уже свет, вровень с кронами парков — уже тень. Земля бурным потоком несет под ним крыши, стены, деревья, возникающие из неисчерпаемого горизонта. Посадка разочаровывает. Свист ветра, ворчание мотора и плоскость последнего виража сменяются тишиной провинции, от которой можно задохнуться, пейзажем будто с афиши — с белоснежными ангарами на изумрудных коврах газонов, с резными тополями и юными англичанками, выходящими с теннисными ракетками из голубых самолетов Париж-Лондон. Он роняет свое тело возле мокрой кабины. К нему подбегают: «Великолепно!..» Офицеры, друзья, зеваки. Внезапно усталость обхватывает его за плечи: «Мы вас похищаем!..» Он наклоняет голову, смотрит на свои руки, скользкие от масла, чувствует себя протрезвевшим и смертельно печальным. *** Теперь он всего лишь Жак Бернис, одетый в куртку, пахнущую камфарой. Неловко шевелясь в своем отяжелевшем теле, он копается в ящиках, слишком аккуратно поставленных в углу комнаты, извлекая из них весь свой временный, преходящий хлам. Эта комната еще не завоевана белым бельем и книгами. «Алло... это ты?» — перепись друзей. Вскрики, поздравления: «Призрак с того света! Браво!.. Да, да... Когда я тебя увижу?» Как раз сегодня он занят. Может, завтра? Завтра у него игра в гольф, но пусть Бернис тоже приходит. Он не хочет? Тогда пусть приходит послезавтра к ужину — ровно в восемь. Бернис проходит по бульварам, пробиваясь сквозь толпу, как против течения. Ему кажется, что он сталкивается с каждым встречным. Те из них, что кажутся воплощениями покоя, причиняют ему боль. Завоевать эту женщину — и жизнь будет спокойной... спокойной... Лица некоторых мужчин трусливы, и он чувствует себя сильным. Тяжелым шагом он входит в дансинг, не раздеваясь, стоит в своем одеянии странника среди всех этих альфонсов. Они проводят ночи за забором, как пескари в аквариуме, кружатся в мадригале, танцуют, возвращаются выпить. В этой зыбкой среде, где, похоже, только он сохраняет разум, Бернис ощущает себя грузчиком, вся тяжесть тела — на прямых ногах, мысли простые и ясные. Он проходит между столиками к свободному месту. Глаза женщин, которых он касается своим взглядом, прячутся, словно гаснут. Молодые люди сторонятся, уступая ему дорогу. Так ночью выпадают из пальцев сигареты часовых, замечающих приближение разводящего. *** |
